Годы жизни: 1812 г. - 1870 г.
Русский мыслитель, писатель, философ. Глава левого крыла западников, один из основоположников народничества. Печатался под псевдонимом Искандер. Остро критиковал крепостнический строй в романе "Кто виноват?" и других произведениях. Автобиографическое сочинение "Былое и думы" - один из шедевров мемуарной литературы. Шесть лет провел в ссылке. С 1847 в эмиграции.
Цитаты автора
Найдено цитат автора: 57
Религия грядущего общественного пересоздания — одна религия, которую я завещаю тебе. Она без рая, без вознаграждения, кроме собственного сознания, кроме совести...
Либералы всех стран, со времен Реставрации, звали народы на низвержение монархически-феодального устройства во имя равенства, во имя слез несчастного, во имя страданий притесненного, во имя голода неимущего, они радовались, гоняя до упаду министров, от которых требовали неудобоисполнимого, они радовались, когда одна феодальная подставка падала за другой, и до того увлеклись наконец, что перешли собственные желания. Они опомнились, когда из-за полуразрушенных стен явился — не в книгах, не в парламентской болтовне, не в филантропических разглагольствованиях, а на самом деле — пролетарий, работник с топором и с черными руками, голодный и едва одетый рубищем. Этот "несчастный, обделенный брат", о котором столько говорили, которого так жалели, спросил наконец, где же его доля во всех благах, в чем его свобода, его равенство, его братство. Либералы удивились дерзости и неблагодарности работника, взяли приступом улицы Парижа, покрыли их трупами и спрятались от брата за штыками осадного положения, спасая цивилизацию и порядок.
После таких потрясений живой человек не остается по-старому. Душа его или становится еще религиознее, держится с отчаянным упорством за свои верования, находит в самой безнадежности утешение, и человек вновь зеленеет обожженный грозою, неся смерть в груди, — или он мужественно и скрепя сердце отдает последние упования, становится еще трезвее и не удерживает последние слабые листья, которые уносит резкий осенний ветер. Что лучше? Мудрено сказать. Одно ведет к блаженству безумия. Другое — к несчастью знания. Выбирайте сами. Одно чрезвычайно прочно, потому что отнимает все. Другое ничем не обеспечено, зато многое дает. Я избираю знание, и пусть оно лишит меня последних утешений, я пойду нравственным нищим по белому свету, но с корнем вон детские надежды, отроческие упованья! — Все их под суд неподкупного разума
Каннибал, который ест своего невольника, помещик, который берет страшный процент с земли, фабрикант, который богатеет за счет своего работника — составляют только видоизменения одного и того же людоедства
Если один человек себя рассматривает как блюдо, а другой хочет его съесть — пусть ест; они стоят того, — один, чтоб быть людоедом, другой, чтоб быть кушаньем.
Ни богатый не отвечает за богатство, найденное им в колыбели, ни бедный за бедность, оба они оскорблены несправедливостью, фатализмом.
Наша жизнь — постоянное бегство от себя, точно угрызения совести преследуют, пугают нас. Как только человек становится на свои ноги, он начинает кричать, чтоб не слыхать речей, раздающихся внутри; ему грустно, он бежит рассеяться, ему нечего делать — он выдумывает занятие; от ненависти к одиночеству — он дружится со всеми, все читает, интересуется чужими делами, наконец женится на скорую руку. Тут гавань, семейный мир и семейная война не дадут много места мысли; семейному человеку как-то неприлично много думать, он не должен быть настолько празен. ...В этой боязни исследовать, чтоб не увидеть вздор исследуемого, в этом искусственном недосуге, в этих поддельных несчастьях, усложняя каждый шаг вымышленными путями, мы проходим по жизни спросонья и умираем в чаду нелепости и пустяков, не пришедши путем в себя.
Я не знаю в истории такого удушливого времени; была борьба, страдания и прежде, но была еще какая-нибудь замена, можно было погибнуть — по крайней мере с верой, — нам не за что умирать и не для чего жить.. самое время наслаждаться жизнью!
На полусознательную массу людей нельзя сердиться, нужно сперва войти в ее состояние борьбы между предчувствием света и привычкой к темноте. Если б у большинства людей было сознание сколько-нибудь светлее, неужели вы думаете, что они могли бы жить в таком положении, как живут? Они не только зло делают другим, но и себе, и это именно их извиняет.
Глухое брожение, волнующее народы, происходит от голода. Будь пролетарий побогаче, он и не подумал бы о коммунизме. Мещане сыты, их собственность защищена, они и оставили свои попечения о свободе, о независимости; напротив, они хотят сильной власти, они улыбаются, когда им с негодованием говорят, что такой-то журнал схвачен, что такого-то ведут за мнение в тюрьму. Все это бесит, сердит небольшую кучку эксцентричных людей; другие равнодушно идут мимо, они заняты, они торгуют, они семейные люди.
Руссо и его ученики воображали, что если их идеи братства и не осуществляются, то это от материальных препятствий. ...Какое счастье, что все эти энтузиасты давно были схоронены! Им бы пришлось увидеть, что дело их не продвинулось ни на вершок, что их идеалы так и остались идеалами, что недостаточно разобрать по камешкам Бастилию, чтоб сделать колодников свободными людьми.
Массы хотят остановить руку, нагло вырывающую у них кусок хлеба, заработанный ими, — это их главная потребность. К личной свободе, к независимости слова они равнодушны; массы любят авторитет, их еще ослепляет оскорбительный блеск власти, их еще оскорбляет человек, стоящий независимо; они под равенством массы понимают лишь равномерный гнет.
Роковая ошибка их (реформаторов-революционеров — прим. ред) состоит в том, что увлеченные благородной любовью к ближнему, к свободе, увлеченные нетерпением и негодованием, они бросились освобождать людей прежде, нежели сами освободились; они нашли в себе силу порвать железные грубые цепи, не замечая того, что стены тюрьмы остались. Они хотят, не меняя стен, дать им иное назначение, как будто план острога может годиться для свободной жизни.
Не будет миру свободы, пока все религиозное, политическое не превратится в человеческое, простое, подлежащее критике и отрицанию.
Демократия — по преимуществу настоящее; это борьба, отрицание иерархии, общественной неправды, развившейся в прошедшем; очистительный огонь, который сожжет отжившие формы и, разумеется, потухнет, когда сжигаемое кончится. Демократия не может ничего создать, это не ее дело, она будет нелепостью после смерти последнего врага; демократы только знают (говоря словами Кромвеля), чего не хотят; чего они хотят, они не знают.
Исполнение социализма представляет также неожиданное сочетание отвлеченного учения с существующими фактами. Жизнь осуществляет только ту сторону мысли, которая находит себе почву, да и почва при этом не остается страдательным носителем, а дает свои соки, вносит свои элементы. Новое, возникающее из борьбы утопий и консерватизма, входит в жизнь не так, как его ожидала та или другая сторона; оно является переработанным, иным, составленным из воспоминаний и надежд, из существующего и водворяемого, из преданий и возникновений, из верований и знаний, из отживших римлян и неживших германцев, соединяемых одной церковью, чуждой им обоим. Идеалы, теоретические построения вообще никогда не осуществляются так, как они носятся в нашем уме.
В истории все импровизация, все воля, все ex tempore (немедленно, без подготовки — лат.), вперед ни пределов, ни маршрутов нет, есть условия, святое беспокойство, огонь жизни и вечный вызов бойцам пробовать силы, идти вдаль, куда хотят, куда только есть дорога, — а где ее нет, там ее сперва проложит гений.
Мы столько толкуем о воле, так гордимся ею и в то же время досадуем за то, что нас никто не ведет за руку, что оступаемся и несем последствия своих дел.
Все религии основывали нравственность на покорности, то есть на добровольном рабстве, потому они и были всегда вреднее политического устройства. Там было насилие, здесь разврат воли. ...оно (воззрение христианства — прим. ред) выработалось в систему нравственной неволи, в целую искаженную диалектику, чрезвычайно последовательную себе.
Давно ли мы, застращенные с детства, перестали отказываться от самых невинных побуждений? Давно ли мы перестали содрогаться, находя внутри своей души страстные порывы, не взошедшие в каталог романтического тарифа?...Воспитание поступает с нами, как отец Аннибала с своим сыном. Оно берет обет прежде сознания, опутывает нас нравственной кабалой, которую мы считаем обязательною по ложной деликатности, по трудности отделаться от того, что привито так рано, наконец, от лени разобрать, в чем дело.
Когда бы люди захотели вместо того, чтобы спасать мир, спасать себя, вместо того, чтобы освобождать человечество, себя освобождать — как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человечества.
Моралисты говорят об эгоизме как о дурной привычке, не спрашивая, может ли человек быть человеком, утратив живое чувство личности, и не говоря, что за замена ему будет в "братстве" и в "любви к человечеству", не объясняя даже, почему следует брататься со всеми и что за долг любить всех на свете. Христианство, по крайней мере, не останавливалось на таких безделицах, а смело приказывало любить не только всех, но преимущественно своих врагов. Восемнадцать столетий люди умилялись перед этим; пора наконец сознаться, что правило это пустое... За что же любить врагов? или, если они так любезны, за что же быть с ними во вражде?
Свободный человек создает свою нравственность. Это-то стоики и хотели сказать, говоря, что "для мудрого нет закона".
В юности человек имеет непременно какую-нибудь мономанию, какой-нибудь несправедливый перевес, какую-нибудь исключительность и бездну готовых истин. Плоская натура при первой встрече с действительностью, при первом жестком толчке плюет на прежнюю святыню души своей, ругается над своими заблуждениями и по мере надобности берет взятки, женится из денег, строит дом, два... Благородная, но не реальная натура идет наперекор событиям, не стремясь понять препятствий, а сломить их, лишь бы спасти свои юношестские мечты, и обыкновенно, видя, что нет успеха, останавливается, и остановившись повторяет всю жизнь одну и ту же ноту, как роговой музыкант. Натура действительная не так поступает: она воспитывает свои убеждения по событиям так, как Петр I воспитывал своих воинов шведскими воинами; она не держится за старое в буквальном смысле, она не юношескими сентенциями отправляется на борьбу, на жизнь, а с юношестской энергией; сентенции, правила ей не нужны, у ней есть такт, то есть орган импровизации, творчества; она вступает во взаимодействие с окружающей средой; ничего не может быть более удалено от твердых и закостенелых истин, как действительное воззрение; оно текуче, тягуче, оно колеблется, как вода в море, — но кто сдвинет подвижное море?
Лицо ставит себя целью. Общество — себя. Этого рода антиномии (нам часто приходилось говорить об них) составляют полюсы всего живого; они неразрешимы потому, что, собственно, их разрешение — безразличие смерти, равновесие покоя, а жизнь — только движение. Полной победой лица или общества история окончилась бы хищными людьми или мирно пасущимся стадом... Руссо, говорящий, что человек родился быть свободным, и Гёте, говорящий, что человек не может быть свободным,— оба правы и оба не правы.
Не ищи решений в этой книге — их нет в ней, их вообще нет у современного человека. То, что решено, то кончено, а грядущий переворот только что начинается.
Религия... это только крепкая узда для масс, самое страшное пугало для простаков, высокая ширма, которая мешает народу ясно видеть то, что происходит на земле, заставляя его возводить взор к небесам.
Из общения с сильным и близким по духу человеком никогда не выйдешь, не подвергшись его влиянию, не созрев в его лучах.
Есть люди, совершенно неспособные быть совершеннолетними, так как есть люди, неспособные быть юными.
Надобно иметь силу характера говорить и делать одно и то же.
Смех — одно из самых сильных орудий против всего, что отжило и еще держится, бог знает на чем, важной развалиной, мешая расти свежей жизни и пугая слабых.
Вечно угрюмые постники мне всегда подозрительны; если они не притворяются, у них или ум или желудок расстроены.
Любовь — высокое слово, гармония создания требует ее, без нее нет жизни и быть не может.
Любовь — пышный, изящный цветок, венчающий и оканчивающий индивидуальную жизнь; но он, как все цветы, должен быть раскрыт одною стороною, лучшей стороною своей к небу.
Разврат, какой бы ни был, истощает душу, оставляет крупинки яда, которые всегда будут действовать.
Прощение врагов — прекрасный подвиг; но есть подвиг еще более прекрасный, еще более человеческий — это понимание врагов, потому что понимание — разом прощение, оправдание, примирение.
Женщину безвозвратно точит и губит всепожирающий Молох любви...
Жизнь человеческая — беспрерывная злая борьба; лишь только с одной стороны побеждены препятствия, улажен мир, с другой встают из-под земли, падают с неба враги, нарушающие спокойное пользование жизнью, гармонию и развитие.
Знание есть сила, и против этой силы не устоят самые окаменелые заблуждения, как не устояла против нее инерция окружающей нас природы.
У людей истинно добродетельных иронии нет; также нет ее и у людей, живущих в эпохи живые. Ирония или от холода души (Вольтер), или от ненависти к миру и людям (Байрон).
Бедная истина! Хорошо, что древние ваяли покрывало из мрамора и его нельзя было поднять: глаза людей недостаточно окрепли, чтобы вынести ее черты.
Ни знание, ни мышление никогда не начинаются с полной истины — она их цель; мышление было бы не нужно, если были бы готовые истины; их нет, но развитие истины составляет ее организм, без которого она не действительна.
Много есть на свете хороших книг, но эти книги хороши только для тех людей, которые умеют их читать. Умение читать хорошие книги вовсе не равносильно знанию грамоты.
Все конституционные хартии ни к чему не ведут, это контракты между господином и рабами; задача не в том, чтобы рабам было лучше, но чтобы не было рабов.
Шутить с мечтой опасно: разбитая мечта может составить несчастье жизни; гоняясь за мечтой, можно прозевать жизнь или из безумного воодушевления принести ее в жертву.
Искусство легче сживается с нищетой и роскошью, чем с довольством. Весь характер мещанства, со своим добром и злом, противен, тесен для искусства.
Каждое поколение разрушает миросозерцание, предыдущего поколения; что казалось неопровержимым вчера, то валится сегодня.
Наука — сила; она раскрывает отношения вещей, их законы и взаимодействия.
Личности надо отречься от себя для того, чтобы сделаться сосудом истины, забыть себя, чтобы не стеснять ее собою.
Природа и наука — два выгнутые зеркала, вечно отражающие друг друга; фокус, точку пресечения и сосредоточенности между оконченными мирами природы и логики составляет личность человека.
Расточительность сама в себе носит предел. Она оканчивается с последним рублем и с последним кредитом. Скупость бесконечна и всегда при начале своего поприща; после десяти миллионов она с тем же оханьем начинает откладывать одиннадцатый.
Свобода лица — величайшее дело: на ней и только на ней может вырасти свобода народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить ее не менее, чем в ближнем, чем в целом народе.
Театр — высшая инстанция для решения жизненных вопросов.
Человек до ста лет дитя, да если бы он и до пятисот лет жил, все был бы одной стороной своего бытия дитя.
Мещанство — это демократизация аристократии и аристократизация демократии.
Страдание — это вызов на борьбу, это сторожевой крик жизни, обращающий внимание на опасность.
Всего меньше эгоизма у раба.